Знакомьтесь: Александр Панов, акционер юридической компании Verba Legal. В интервью для MDS Media Александр рассказал о трендах на рынке фармацевтики, ошибках компаний в оценке санкционных рисков, актуальных задачах юристов и современных требованиях рынка труда. Мы рассуждали о перспективах внедрения нейросетей в отечественную юриспруденцию. Поговорили о мотивации и о том, как не разочароваться в профессии юриста.
Чтобы не пропустить новые материалы «MDS Media», подписывайтесь на наш Телеграм-канал.
— Расскажите, пожалуйста, как вы пришли в юридическую специальность и что вас больше всего притягивает в профессии: страсть к решению сложных задач, амбициозные проекты, стратегические задачи?
Можно сказать, что в право я пришел отчасти случайно — как это бывает в 17-18 лет, когда человеку очень сложно сделать осознанный выбор в профессии, потому что еще нет четкого представления, чем заниматься в жизни, сильно влияние окружающих и так далее. Но, тем не менее, об этом выборе не жалею. Так получилось, что мы — я и моя команда — за последние 10 лет решали очень важные и сложные стратегические масштабные задачи, которые, без шуток, очень сильно меняют жизнь людей. И в этом есть большое профессиональное удовлетворение.
— Как акционер юридической компании, можете оценить изменения запросов ваших клиентов? С какими задачами к вам стали чаще приходить? И в целом чего сегодня ждут клиенты от юристов и консультантов — глубокого знания законодательства или нестандартных решений, индивидуального подхода?
Сегодня юрист обязан хорошо знать санкционное законодательство: досконально разбираться в ограничениях, введенных ЕС, США (это из обязательных) и Великобританией (желательно), как действуют российские контрсанкции. Это необходимо, чтобы понимать, не возникает ли рисков у определенных участников цепочки бизнес-процессов. Самый наглядный пример — в какой валюте совершать платежи, с какими банками работать. То есть ты как консультант должен понимать одновременно и правила своей страны, и страны, в которой твой клиент ведет бизнес, чтобы нигде ничего не нарушить.
Еще одно большое изменение — если раньше на внутреннем рынке было движение иностранного капитала, сначала его было много, потом меньше, то сейчас в виде инвестиций из-за рубежа в основном приходят деньги российского происхождения. Им стало за пределами России не очень комфортно, они вернулись. И мы видим, что в экономике есть большой объем денежных средств. Частные деньги, накопленные на зарубежных счетах, вернулись и хотят быть проинвестированными. Последние полтора-два года мы наблюдаем рекордное количество сделок. Мы не совсем понимаем, продолжится ли этот бум, потому что есть объективный фактор — ключевая ставка максимально высокая, кредит максимально дорогой и так далее. Но при этом мы ожидаем, что как минимум еще на следующий год эта ситуация продлится. Есть большая потребность в качественных таргетах — объектах для поглощения, для сделок. И их явно меньше, чем денег на рынке. То есть компаниям сложно пристраивать свои инвестиции, а экономике сложно переварить такой денежный объем.
В плане судебной защиты, очень много появилось историй, когда компания ведет бизнес в разных юрисдикциях и ей необходимо разрешить конфликт. А конфликт может возникнуть не потому, что страны плохие, а просто потому, что другой стране, например, объективно запрещено совершить платеж российскому контрагенту, даже неподсанкционному. Стало сложнее получить правосудие за рубежом и появились нормы, приземляющие правосудие здесь, в России. Есть спрос на нейтральные юрисдикции, которые не считаются ангажированными в пользу какой-либо из сторон. В этом смысле очевидно, что будет накоплено какое-то количество судебных решений в российской юрисдикции и какое-то количество судебных решений, может быть, даже по тем же делам в юрисдикциях за пределами России, в том числе в международных коммерческих арбитражах. И в какой-то момент встанет вопрос, что с этим всем делать. Перед юристами возникнет задача восстановления доверия к российскому правосудию со стороны зарубежных субъектов и наоборот — к международному правосудию со стороны субъектов российской экономики.
Да, вот, наверное, с точки зрения Helicopter View, есть такие большие тенденции. Сделки и суды — это то, чем занимается юрист в первую очередь.
— А какие ключевые изменения в законодательстве в последнее время оказали наибольшее влияние на вашу практику?
Не только на нашу практику, но и в целом на многое повлияло контрсанкционное законодательство, требование согласовывать сделки в правительственной комиссии и т.д. И вот это один из самых важных моментов.
Чуть раньше, еще до 2020 года, появились статьи, которые позволяют «приземлять» процессы. Например, я занимаюсь фармой. В этой сфере идет волна законодательства о локализации препаратов как часть программы развития отрасли до 2030 года. И если раньше законодательство регулировало локализацию жизненно важных лекарственных препаратов, то сейчас появится законодательство, в той или иной степени касающееся социально значимых лекарственных препаратов. Сейчас идет дискуссия, в каком объеме их локализовывать, до какой стадии и даже какие именно препараты. Потому что это баланс интересов пациентов, отечественной фарминдустрии и национальной фармбезопасности.
— Вы очень интересно затронули тему фармацевтики и частично даже ответили на следующий вопрос. Давайте немного подробнее поговорим о фармацевтике как одной из самых зарегулированных отраслей экономики. С какими основными юридическими вызовами сталкиваются фармкомпании в России? И вы как эксперт какие можете определить тренды в области фармацевтического права?
Есть несколько уровней вызовов. Первый — это разработать и продать какие-либо препараты. Может быть, дженерики, неинновационные препараты. И большинство компаний с этим, конечно, справляются. Препараты находятся на рынке, есть госпитальные закупки, аптечные поставки и так далее.
Второй вызов, и он более сложный — запустить собственное производство препаратов. Это не так просто, как кажется: по пути надо решить много задач — не только найти деньги, но еще и специалистов, оборудование, что непросто.
Ну и третий уровень вызовов — это сделать что-то инновационное. При этом у инновационности тоже есть разные градации. В мире принципиально новых препаратов довольно мало. Считается, что их не больше десяти каждый год, а в какие-то годы и вообще единицы. Но можно сделать, например, new-in-class препарат или еще какой-то препарат внутри своей линейки, но по каким-то свойствам лучше существующих, например, более концентрированный. Компании проходят эти циклы в зависимости от своей стратегии. И нельзя сказать, что все компании хотят быть инновационными. ЛПрагматичнее, рациональнее сделать сначала что-то попроще, потом перейти к чему-то инновационному, и это сильно зависит от амбиций бизнеса. Ну и для полноценных инноваций российский рынок маловат: он, конечно, входит, в топ-10 фармрынков в мире, но при этом его не хватит для того, чтобы полноценно окупить все затраты.
И еще один уровень вызовов для российской фарминдустрии — коммерциализировать свои разработки и масштабировать если не на весь мир, то хотя бы на несколько стран. Пока эта дорога только начинается. Мы рады, что тоже принимаем в этом участие, помогаем ведущим отечественным фармкомпаниям выходить в регионы MENA и на азиатские рынки. Например, мы полностью занимались проектом «Спутник V». В ситуации ковида это был, пожалуй, первый пример, когда российская вакцина вызвала ажиотажный спрос и удалось оперативно выстроить все процессы от запуска в производство до эксплуатации и масштабных поставок по всему миру. Теперь ситуация немного другая. Бизнесу нужно выстраивать цепочки, постоянные партнерства, потому что не только Россия хочет, чтобы препараты были локализованы. Есть крупные страны, которые тоже видят в этом свои национальные приоритеты. И вот в такой ситуации, если ты выходишь на рынок с препаратом, ты должен выбрать правильную стратегию: как и с чем заходить, какие партнерства выстраивать, где лучше самому, а где с кем-то, и так далее. Вот это интересно.
То есть нет одного вызова, а есть разные уровни, которые встают перед компанией в зависимости от ее зрелости и амбиций.
— А что касается трендов?
Ключевой тренд — это более глубокая локализация. Часть западных фармкомпаний ушла с российского рынка, другие в значительной степени приостановили запуск препарата на рынок. Ведь ты не можешь предоставить его потребителю сразу после того, как его изобрел. Нужны клинические исследования. А они занимают время, несколько лет. Плюс к этому даже при высоком спросе ты должен в той или иной степени препараты продвигать: информировать о них медицинское сообщество, потребителей. Ведь если ты этого не делаешь, то падаешь в продажах. Большая часть фармы — это рынок, где важен продукт. Он маркетинговый только в части, условно говоря, простых препаратов и дженериков. Так что здесь продукт первичен, а маркетинг важен, но вторичен.
Сейчас у отечественных фармкомпаний есть своеобразная фора: западные фирмы сильно сократили запуски препаратов на российский рынок и в целом ведут себя, скажем так, тише. Плюс государство требует более глубокой локализации по стратегическому перечню препаратов. И в этой ситуации у отечественных компаний появляется определенный шанс для рывка.
Если говорить про рынок медизделий, то, к сожалению, локализовать их намного сложнее, потому что нет условного стандартного завода, который мог бы выпускать любую продукцию. Например, протезы и оборудование для КТ/МРТ — это принципиально разные производства. И тут наша зависимость от зарубежных поставок огромная: эксперты оценивают ее в 75-80%.
— Спасибо. Давайте немного вернемся к санкционным ограничениям. Расскажите о наиболее успешных практиках по управлению рисками в условиях санкций.
Наверное, самый главный риск — это понять, что нужно делать, относятся к тебе санкции или не относятся. Если владелец бизнеса работает исключительно во внутрироссийском периметре и ничего не имеет за пределами РФ, то санкции к нему ни юридически, ни фактически не относятся.
Но в действительности Россия была очень сильно включена в систему глобальной экономики, то есть наша экономика была очень адаптивная и во многом экспортно-импортно ориентированная. Импортировалось очень много, но и экспортировалось на самом деле много больше, чем нам кажется. Поэтому следующий уровень — это компании-экспортеры. У них, как правило, есть торговые дома, и они вынуждены в текущей ситуации находить варианты, чтобы торговать с дружескими странами. Есть ограничения на отдельные виды поставок, и их риски — это риски вторичных санкций США для их контрагентов.
А есть третий уровень — это истории с зарубежными активами в корпоративной цепочке владения. Причиной для этого могла быть, в частности, оптимизация налогообложения. Сейчас очень популярна редомициляция — смена страны регистрации компании без ее ликвидации в стране прежней регистрации и открытия в новой. Наша компания сделала уже много редомициляций разных компаний — это и крупные холдинги, и большие публичные компании, и технологические стартапы. То есть третий уровень — это с позиции санкционной практики посмотреть на свою корпоративную структуру и понять, что ты вообще можешь делать и какие риски завтра прилетят.
Ну и четвертое: компания хочет развиваться за пределами РФ, выстраивать международные партнерства. Например, если все-таки необходимо находиться за пределами РФ в интересах холдинговой компании, то следует понять, какая юрисдикция тебе важна.
Вот на такие четыре типа я бы разделил компании. И каждой важно, во-первых, посмотреть, что они делают сейчас и чем будут заниматься завтра. Второе, оценить, какие риски применимы в моменте. Фактически не существует компаний, к кому они вообще не применимы, потому что даже если бизнес не в санкционных листах, то все равно российское происхождение определенные процессы замедляет или даже делает их невозможными. Поэтому, посмотрев на это все, каждый должен понять, что делать вот прямо сейчас и что предпринять в среднесрочном и долгосрочном. И вот в эту сторону аккуратно двигаться. Например, надо знать четко, что считается контролем в Европе или Соединенных Штатах. Есть так называемый Nexus — это применимость той или иной юрисдикции, того или иного законодательства к тебе. Надо понять, есть ли у тебя американский или европейский Nexus и распланировать свои действия, исходя из такой целесообразности и рациональности.
А какие основные ошибки компании совершают при соблюдении санкционных требований и комплаенс-процессов? Я бы сказал, что тут важна точная оценка рисков. Очень многие компании, например, считают, что какие-то риски если не наступили, то они и не наступят. Но как показывает практика, чаще всего происходит не так. Те риски, которые могут реализоваться, с высокой степенью вероятности реализуются в течение года-двух. Включая попадание больших секторов постэкономики в новые санкции. Поэтому первая история — это правильная оценка риска в будущем и правильный горизонт. В моем понимании, сейчас мы живем в мире, где вообще сложно что-то прогнозировать, но при этом все равно должен быть горизонт как минимум на 6-12 месяцев. Иначе просто можно какие-то вещи не успеть сделать. Поэтому надо действовать проактивно, чтобы какие-то события предвосхитить и обложиться соломинками. Понятно, что это сложно, но тем не менее надо желательно действовать именно так. Практика показала, что все, кто действовал проактивно, никто не прогадал и в результате выиграл. А те, кто действовал ретроактивно, кто-то успел, а кто-то нет.
— А какой совет вы могли бы дать компаниям, планирующим объединение или приобретение в условиях вот такой нестабильности рынка?
Совет — опять же с точки зрения санкций посчитать применимость Nexus к себе и понять, в какую из корзин применимости санкционного риска ты попадаешь. Второе — правильно выбирать партнеров. И третье — конечно, пользоваться квалифицированной юридической поддержкой: нанимать внешние фирмы или внутренних юристов, которые все эти риски могут правильно оценить и грамотно построить цепочку.
— Хотелось бы еще узнать ваше мнение касательно искусственного интеллекта. Вот, на ваш взгляд, может ли вообще искусственный интеллект улучшить работу юридических компаний? И каким вы видите будущее юридических информационных технологий и их влияние на практику юристов?
Это очень интересный вопрос. С точки зрения развития технологий в целом, довольно редко предсказания каких-то очевидных трендов попадают в точку. Например, в 1920-30 годы считалось, что через 30-40 лет или даже быстрее в мире будут доминировать самолеты — не как средства транспорта, а вот вообще везде будут самолеты. Появится такая вот пневмоэлита —летчики. Но этого не произошло. Да, самолет играет важную роль, это огромная индустрия, но прогноз не сбылся. Никто не понимал, какую роль сыграют телефоны, а потом и смартфоны, а сегодня они являются средством почти безбарьерной коммуникации. И если говорить про ИИ, то уже видно, что профессии, связанные с большим количеством текстов, не требующих творчества, в значительной степени уже под угрозой. Например, юристы того уровня, кого раньше называли стряпчими, то есть составители типовых документов, они тоже под угрозой замещения на машину, на искусственный интеллект. В таких простых историях, как нотариальные бумаги, переводы, простейшие контракты, специалисты, наверное, будут замещены.
Если говорить про Россию конкретно, у нас есть несколько могучих социальных факторов, которые мешают развитию технологий. Один из них — стоимость труда юриста: она все еще не так высока, и компаниям легче нанять специалиста. LegalTech решения пока не очень массовые, и что важно — для малого и среднего бизнеса пока нет доступных подписочных юридических сервисов, которые, условно говоря, за 2-3 тысячи рублей в месяц с помощью нейронки закроют 70% твоих потребностей, кроме сложных судов. Пока все сервисы у нас дорогие, это продукты B2B.
— Но вы видите ИИ помощь или все-таки угрозу?
Безусловно, это помощь. Это позволяет обрабатывать большие массивы информации, автоматизировать простые процессы. Я не видел еще, чтобы машина, лишила какой-то работы юридическую фирму. Допустим, я юридический управленец. У меня есть фонд оплаты труда, бюджет на внешних юридических консультантов. Иногда — бюджет на образование, но далеко не везде. А бюджет на технологии еще пять лет назад был вообще редкостью, а сейчас это такая относительно редкость. LegalTech появляется, его уже довольно много, есть лидеры рынка — тот же Pravo Tech. Но этот бюджет, мне кажется, в совокупности на всю страну — несколько миллиардов рублей, до трех точно. Это очень мало на сегодня. Например, бюджет на какие-то ERP-системы как 1С и так далее, это уже где-то под сотню миллиардов рублей. Пока вот класс LegalTech не очень большой. И опять же, это все решения для крупного бизнеса, который, условно говоря, вложит в них 10 миллионов рублей плюс затраты на автоматизацию. Маленьких решений их совсем немного. Поэтому я угрозы не вижу. Скорее я вижу появление нового рынка автоматизации и сбора такого ручного труда внутри частного сектора.
Внутри государственного сектора ситуация иная. Государство – крупный заказчик. Есть очень крупные IT-холдинги, которые на него работают. В некоторых вопросах наше государство очень консервативно. Например, мы делаем экспериментальные правовые режимы, это очень сложная работа. Все государственные органы уделяют большое внимание персональным данным, утечкам и так далее. Но при этом внедрить, допустим, простое электронное правосудие по административным делам при помощи нейронной сети, я думаю, наше государство в целом готово, потому что в каких-то моментах оно довольно либерально. Это может быть сначала что-то совсем простое, где в принципе судья как бы и не нужен. Я думаю, что в течение трех-пяти лет такие эксперименты будут вводиться. Мне кажется, что как раз те же регуляторные песочницы с экспериментальным режимом могут этому помочь. То есть иногда нейронка делает какой-нибудь decision-making процесс может быть лучше. Знаете, это как с ручным пошивом одежды. Понятно, что ручной вроде как должен быть дороже, но при этом машина, швейный станок сделает шов ровнее. Если это простой шов, а не что-то такое творческое. На ста костюмах он будет ровнее и стабильнее. И тут будет то же самое, какие-то относительно простые вещи, например, ДТП, простые страховые случаи, искусственный интеллект мог бы разрешать.
— Александр, а как, на ваш взгляд, развивается сегодня рынок юридического образования и какие тенденции в обучении юристов вы можете отметить?
С одной стороны, я не могу сказать, что я вижу в государственных вузах улучшение качества образования. Есть много фундаментальных причин, которые этому мешают. В первую очередь, это кадры: самые сильные утекают. Я вижу по кругу людей, вовлеченных в образование, что он точно не стал больше по сравнению с тем, когда я начал этим заниматься в самом начале 1990-х годов. У нас мало школ, обучение в которых является автоматическим маркером качества. Плюс государство пока не может определиться сколько лет учить юристов — 4 года или все-таки 5 лет, нужна ли магистратура и так далее. И те упреки в адрес юридического образования, которые звучали 10 лет назад, они тоже актуальны. В частности, отсутствие навыка юрписьма. Это очень большая и сложная история, которая в принципе касается структуры юробразования. Студентам-юристам надо очень много давать писать, но не эссе и рефератов, которые, в общем, похожи на работу скорее аналитика права, а вот прям каких-то юридических документов. Часто причина в том, что преподаватели не являются практиками, они не могут сами писать на надлежащем уровне. А если и могут, то требуется много человекочасов, чтобы проверять студенческие работы и давать качественную обратную связь. И еще одна проблема — отсутствие ориентированности на практику в целом. В середине 2010-х годов ситуация улучшилась, но пока еще недостаточно.
Но при этом есть и положительные тенденции. Многие студенты стали намного более осознанными, у них появилось понимание, что учиться нужно, что образование дает тебе определенные преимущества и возможности, что в какой-то момент ты можешь свою профессиональную траекторию поменять. Есть запрос на качественное образование. Ну и возник тренд, которого раньше вообще не было: осознание того, зачем в дополнение к хард-скиллам юристам нужны софт-скиллы. Сегодня все понимают, что «мягкие навыки» нужны и для карьеры, и для управления, и в целом для общения с клиентами внутренними и внешними.
Поэтому это такая противоречивая история сегодня с юридическим образованием.
— И последний вопрос: что, на ваш взгляд, меняется в профессии юриста сегодня, и какими качествами нужно обладать, чтобы строить карьеру в сфере права?
Есть признанная классика: как и много лет назад, юрист должен быть очень внимательным, уметь хорошо писать и грамотно структурировать разнообразные документы. Условно говоря, это генетика нашей профессии. Есть такая популярная тема — IRAC (Issue, Rule, Analysis, Conclusion). Этот метод логической последовательности изложения в юридических документах, правило постановки вопроса, его анализа и вывода. И важно, чтобы специалист этим навыком владел.
Из новых требований рынка — юрист должен уметь работать быстро, уметь управлять качеством и ожиданиями. То есть сегодня нет задач с бесконечным количеством ресурсов, в том числе финансовых, и бесконечным количеством времени. В целом скорость управленческих решений в компаниях стала повышаться. Это в равной степени относится и к инхаузам, и к консультантам. То есть надо работать реально быстро, мыслить быстро. Надо быстро оценивать конкретную ситуацию и понимать ее «правила». И быстро оценивать собственные точки роста.
Тот же Headhunter подтверждает, что юристы часто стали менять работу. Есть точка зрения, что юристов много, их переизбыток. Это связано с тем, что большое количество вузов, откровенно некачественных, довольно долго давали юрдипломы, и появилось большое количество формально юристов. Но мой собственный опыт — а я сотни людей я прособеседовал за годы своей практики — показывает, что хороших юристов совсем мало. Даже просто проходящих минимальный ценз, их тоже мало — и среди управленцев, и среди исполнителей, будь они начинающими или опытными. Понятно, что до каких-то профессиональных вещей надо дорасти, но я говорю сейчас про базовые моменты.
Многие ругаются на поколение Z, что их сложно мотивировать. В нашей компании мы это видим только отчасти, потому что все равно к нам приходят очень мотивированные ребята, которые не очень отличаются от тех, кто был и 10 лет назад, и раньше. Но в широком смысле я вижу эту тенденцию так, что у людей вообще стало меньше мотивации. То есть сегодня финансовая мотивация уже не главная. Возникают вопросы: зачем делать вообще какие-то вещи, если можно их не делать, зачем работать и так далее. Нам всем придется жить в этом мире, где отдельной большой задачей будет поиск мотивированных людей и поиск самой мотивации внутри компании. Если раньше это было про деньги, то сегодня нужно придумать что-то еще. Может быть, это будет геймификация, какие-то другие истории. Но, тем не менее, это будет таким продолжительным вызовом, который перед юристами тоже стоит.
В юридической карьере есть еще один интересный момент: когда юристы дорастают до управленцев, то двигаются внутри компании, потом меняют ее масштаб. А затем сталкиваются с неким тупиком: ты должен понять, что ты будешь делать дальше. И там есть несколько развилок. Одна — двигаться в топового управленца, но это непросто, к этому надо готовиться, получать дополнительное образование. Другая история — многие уходят из права, потому что разочаровываются. И возникает вопрос: а как сделать так, чтобы в праве не разочароваться, найти новые интересные грани профессии или, если уж менять карьерный трек, то переходить в новую специальность бесшовно, ведь мало кто хочет падать в доходах на определенном этапе. Ну вот, наверное, и все, что я хотел сказать.
